Гордейкина заимка

…-И тогда, - тонкий голос Ленки Перепёлкиной опустился до глубин, в двенадцатилетнем возрасте просто даже неприличных, - лесник Гордей решил отомстить неверной жене. Ночью, когда все уснули, пробрался он на конюшню и зарезал самого красивого жеребца. А потом…

Пашка Волохов только хмыкнул, подавившись дымом от своего любимого синего «Союза-Апполона» - до чего ж складно врёт. Ладно, дослушаем до конца, всё равно, время ещё есть: когда ещё Петруха с Катькой накувыркаются?

-Потом, - продолжала Ленка, сделав голос совсем уж жутким до невозможности, - прокрался он в дом, где жена его спала. И, обливаясь слезами, отрубил неверной супружнице голову одним ударом топора. После чего, помутнение на него нашло, ум зашёл за разум. Вернулся он на конюшню, коню убитому голову тоже отрезал и в дом вернулся. После чего, суровыми портняцкими нитками голову лошадиную к телу жены пришил. Плакал, а пришивал. Такая вот у него вышла СТРАШНАЯ МЕСТЬ. А потом тело жены-красавицы в торфяное болото выкинул, что б не нашёл никто, а голову в огороде закапал. И понял потом, что нет ему жизни без жены любимой, и сам повесился на конюшне, над лошадиным трупом. Весь в КРОВИ.

Ленка помолчала, для создания эффекта. Пашка тоже молчал, покусывая губы, что б не заржать во весь голос.

-Но на этом, - трагическим шёпотом продолжала Ленка, - всё не закончилось. Не успокоилась душа жены Гордеевой, не нашла приюта в болоте чёрном. И сейчас, в ночи тёмные, выходит Гордеева Жена из болота, своего мужа-убивца ищет. И если найдёт кого-нибудь, не важно кого, то тут же зубами острыми в тело его впивается и рвёт на части. А люди на волков думают. А не волки это, а Гордеева жена. Может и сейчас она вокруг бродит, ночь-то, сами видите, какая…

«От же ж, блин, - подумал Пашка, - как далеко шагнуло современное поколение!»

Сам-то он тоже всё детство в лагерях, тогда ещё «пионерских» провёл. И историю эту про тётку с лошадиной головой слыхал неоднократно. Но что б так: с зоофилией и жутким смертоубийством… Нет, и в его детстве мастера на рассказывание страшных историй не переводились. Но тогда никому и в голову бы не пришло, что общий для всех пионерлагерей жупел – тётка с лошадиной головой – это жертва ревнивого мужа-лесника, которому жена изменила с любимым конём. Кошмар. Как говорится, здравствуй племя молодое, незнакомое….

Не дальше, чем пару недель назад, наблюдал Пашка в родном областном центре на автовокзале одну любопытную сцену. Бомж какой-то прилёг на лавочку, да и помер. Люди-то поняли не сразу, думали спит. А, когда разобрались, ментов, понятно, вызвали. Те приехали и что наблюдают? На той же лавочке три какие-то соплюхи малолетние лет тринадцати-четырнадцати пристроились, щебечут о чём-то своём девичьем, а бомжовские ноги с лавочки скинули, что б не мешали. И нормально.

Блин, Пашка помнил ещё, как во времена его детства, если помрёт кто в доме, (без разницы – в частном или пятиэтажке хрущёвской), так перед калиткой или подъездом гробовую крышку ставили с портретом покойника, и одноклассницы дом этот обходили стороной, только шептались, что, дескать: «Мертвяк там лежит…». И сами от страха тряслись, и истории всякие жуткие придумывали, только что б ближе не подойти. А сейчас? То-то и оно.

Да и что, собственно, осталось то прежним? Возьмём, к примеру, те же самые пионерлагеря. Были «пионерскими» стали «оздоровительными». Или ещё как-нибудь обозвались. Это те, что выжили, конечно. Что б далеко не ходить, просто оглянемся, да? Раньше тут было девять пионерлагерей и три турбазы. Целый город в лесу, если подумать. Сейчас работают четыре лагеря и одна база отдыха. На остальные - просто забили все, нерентабельно стало содержать «социальный сектор». Да и те, которые остались, тоже на ладан дышат. Но, спасибо добрым людям, существуют ещё.

Тот же «Дружба», где Пашка сейчас работает, бывший «им. Кагановича». Помнил Пашка, как ещё салагой сюда почти каждое лето ездил: сначала в десятый отряд, потом в восьмой, в третий и первый. Почти каждое лето хоть на одну смену. Тогда тут всё сурово было – галстуки красные, линейки каждое утро и вечер, костры, конкурсы всякие, смотры строя и песни… И ведь не скажешь, что не нравилось: всё лучше, чем в пыльном сером городе всё лето просидеть. Нет, там, конечно, тоже интересно было: друзья-пацаны, дворовые разборки, другие приключения. Но доставало, со временем: этого-то добра и осенью-зимой хватало. А компьютеров тогда не было, и по телевизору – две программы: первая и вторая. Если хоть по одному каналу «Электроника» или «Гостью из будущего» покажут – уже праздник, а то, больше, как-то, по новостям и «Сельским часам» разным. Нет, что ни говори, в лагере интересней было, веселее как-то. Опять-таки, неплохая закалка перед будущим: когда имеешь опыт «всё время на людях», уже и в армии легче, и в общаге студенческой и, если кому не повезло, в тюрьме…

С другой стороны, конечно, идеология и прочие заморочки. Но кто и когда, если честно, к этим вещам слишком-то серьёзно относился? Нет, были долбанутые, конечно, кто спорит. Но большинству все эти «политинформации» и прочая лабуда были как-то фиолетовы. Нет, что ни говори, хорошее время было.

Потом уехал Пашка из родного Петрова в областной центр учиться. Это он так думал. На самом-то деле, начиная со второго курса, он постигал «школу жизни» в непрерывных пьянках и чужих кроватях. Как чувствовал, что дальше-то всё скучнее и жёстче будет. И все государственные изменения и катаклизмы начала девяностых ему были, по большому счёту, параллельны. Когда госы сдал, протрезвел слегка и на малую Родину вернулся, то прифигел слегка.

Нет, родной Петров внешне остался почти прежним: те же пяти-девятиэтажки, пыльные липы и клёны, дымящие заводские трубы. Только вот реально «дымящих» стало гораздо меньше, большинство стояли фаллическими символами просто так, как часть пейзажа. Ну вот, не оказался маленький фабричный райцентр готов к резкому переходу на рыночные рельсы, отсюда и закрытие заводов и безработица всякая.

Люди тоже изменились. Вчерашние работяги ударились в коммерцию и прочий «малый бизнес». Конечно, «челночили», в основном по Польшам-Турциям или на Лужники за товаром катались. Короче, главным денежным местом в городе, дающим прибыль и рабочие места, стал бывший «колхозный», а ныне «вещевой» рынок. Там жизнь, да, кипела. Ларьки круглосуточные опять-таки, под завязку набитые палённой водярой, спиртом «Роял», «чупа-чупсами», гандонами, и яйцами «киндер-сюрприз». Это уже потом Пашка узнал, что шоколадно-пластмассовые яйца с игрушками внутри – сезонный во всём мире товар, продаваемый только за неделю до Пасхи. А на следующий после неё день – мусор, ни в хрен никому не упирающийся и ничего не стоящий. Исключая Россию. Тут их покупали в любое время, следуя навязчивым призывам рекламы. И Пашка тоже покупал, кстати. Короче, как всегда, кто-то круто наварился.

Пить стали больше. Причём, пили гадость всякую, хуже, чем во времена Райкиного сухого закона. Бабки говорили, что пьют, как перед Концом Света, что никогда раньше такого не было, но, с другой стороны, когда они другое говорили-то? А вот то, что травиться от водяры самодельной стали больше, это факт. Но не очень долго это продолжалось, ибо городские авторитеты, люди сами алкоголя не чурающиеся, очень быстро навели на спирто-винном рынке порядок. Поступили просто: Лысый, смотрящий за городом от братвы, каждого «бизнесмена», пригонявшего в город партию левой водяры, заставлял продукт лично дегустировать. И вопрос как-то сам собой решился.

В общем, весёлое время было. Пашка то тогда другими делами занят был – от армии косил. Тут, некстати, Первая Чеченская началась, цинки приходить начали хуже, чем из Афгана в своё время, и складывать сотни где-то на Кавказе за нефтяные разборки Больших Людей, двадцатитрёхлетнему Пашке не улыбалось вообще никак. Но ведь чем хорош маленький городок? А именно тем, что любую проблему можно решить по-соседски. «Белый билет» встал Пашке всего-то в лимон тогдашних деревянных (копейки за такое дело) и в три вечера в кабаке с военкомом города. То есть, хоть эту проблему решили.

Ну, а потом уже другая жизнь началась, не студенчески-раздолбайская, а взрослая. Как-то так неожиданно оказалось, что всё его высшее педагогическое образование вещь вообще ненужная, и, местами даже вредная. Нет, в школе один год Пашка всё же проработал, но за это время настолько устал от «цветов жизни» и окружающего удручающе-тупого учительского контингента, что уже на следующее лето забил конкретно на карьеру Макаренко и устроился на завод. Официально – слесарем в сборочный, реально – по общественной части, конечно, пошёл. Благо, язык всегда подвешен хорошо был, и с людьми всегда находил контакт с полпинка. Опять-таки, спортивное прошлое. И пошло-понеслось: спартакиады разные, конкурсы, КВНы всякие и прочая лабуда. Директор завода, бывший Первый Секретарь Горкома, в Пашке души не чаял, при встречах непременно здоровался, житьём-бытьём интересовался. Потом, как бы невзначай, попросил собственную речь к очередному собранию акционеров отредактировать, читай: «написать». А Пашке трудно что-ли, всё-таки гуманитарий, ёпть.

Речь прошла «на ура». Дальше больше: статьи в заводской многотиражке, в районных газетках. Стал Пашка местной знаменитостью. То есть, вроде б и невелика шишка, а люди знают, совета спрашивают. И поощрения всякие простому-то слесарю. Вот хоть в «пионерлагерь» вожатым почти каждый год, с сохранением зарплаты и ощутимой добавкой к ней, как активисту.

Лагерь, конечно, тоже изменился со времён Пашкиного детства. И не сказать, что б, в худшую сторону. Порядка, может, стало и поменьше, но и мозготворничества всякого тоже. Линейки, правда, сохранились, но это так, для проформы. Детишки, опять-таки, сюда уже отдыхать ездили, а не пионерскую повинность отбывать. Посложнее, конечно, с ними стало – глаз да глаз необходим. А то, приедет со смены какая-нибудь соплюха четырнадцатилетняя с начинкой, тут то все взвоют. Но, при определённом навыке и опыте, и эти проблемы легко решаемы. Просто надо глаза открытыми держать и до отбоя не особо-то расслабляться. А договориться мирно с контингентом всегда можно, было б желание.

Внешне лагерь почти таким же остался. Нет, построили пару новых корпусов – каменных уже, а не из реек, как раньше, - клуб подремонтировали, дорожки заасфальтировали. Тут уж спонсорам спасибо. Тому же Вадику Бутыкину, светлая ему память. Вот ведь тоже интересный мужик был: вроде б и барыга, жулик – пробы ставить негде, а для города много чего сделал. Может и не без личной заинтересованности, ну да нам-то какая разница? Помер вот он плохо, говорят, чертовщины какой-то вокруг его смерти навертели в своё время, но Пашка не больно-то верил, потому, как, Вадика лично знал. Ну да будет земля ему пухом.

А дети… Да, по большому счёту, они-то прежними остались, просто жизнь вокруг изменилась. И правила, которым следовать надо. А так – малолетки они малолетки и есть. Так же носятся, как угорелые, играют, дерутся, компании свои организовывают, секреты какие-то, «тихий час» ненавидят, друг друга зубной пастой мажут по ночам и «капитошек» в постель подкладывают. Страшилки вот про Гроб На Колёсиках и Лошадиную Голову рассказывают. С вариациями, правда, и модернизациями разными, так ведь и жизнь другая немного стала, да? Ладно, пора базар прекращать…

-Эй, девушки, - Пашка громко постучал в окно девчоночьей палаты костяшками пальцев, - хорош друг друга пугать! Команда «Отбой!» была для всех. Завтра нащебечитесь.
-Паша, Паша, - заскулила та же Перепёлкина (вот ведь зараза!) – ну немножко ещё, ну, пожалуйста…

Волохов напустил на себя строгий вид:

-Кому и «Паша», а кому и «Господин Вожатый». Так, всё по койкам разбежались и уснули. А тебе, Перепёлкина, спецзадание. Всё, что тут сейчас наплела, завтра в письменном виде изложить – в стенгазету поместим.

-Правда? – обрадовано удивилась Ленка, - вы это серьёзно?

-А то, - подтвердил Пашка. – Яркий пример фольклорного творчества. Народ должен знать свои корни, правильно, да?

-Ой, - польщённая Ленка только пискнула и зарылась с головой под одеяло.

Ну, и, слава Богу, с этой стороны, вроде всё нормально. Теперь пойти надо Петруху шугануть. А то оборзел, Казанова, блин…


Петруха Ложкин, Пашкин сосед по комнате, а по совместительству физрук и плаврук лагеря, был старым знакомым Волохова. Ещё со студенческих времён, в одной общаге тогда жили. Только Пашка на истфаке учился, а Петруха на военфаке после армии. Потом военфак упразднили, как и НВП в большинстве школ, а Петруха незаметно на физвоз перевёлся. Та же фигня, по большому счёту, только с милитаристскими предметами мороки меньше.

Ещё Петруха был раздолбаем. Нормальные его сокурсники-ровесники уже все давно в разных «структурах» работали, кто бандюком, кто охранником, кто ментом, а Петруха конкретно забил на всё и реально после получения диплома в школу работать пошёл. Может и прав он был, потому как бандиты живут хорошо, но недолго, а менты,- те вообще не живут. А Петруха – вроде б в порядке. Зарплаты школьной ему нормально на одного-то, ещё до кучи в Доме Спорта секцию по рукопашке ведёт, и, частным порядком, кое-каких богатых сынков тренирует, то есть, на жизнь хватает. И просто парень хороший, может за это бабы его и любят.

Баб Петруха тоже любил прямо до умопомрачения. Но в рамках себя держал, на школьниц, вопреки всеобщему стереотипу, никогда не заглядывался, да и за замужними не приударял. Хватало ему холостых и разведёнок. Потому и зла на него никто за его амурные подвиги не держал, скорее, уважали и подъелдыкивали при случае.

Сейчас вот, Петруха с Катькой, воспитательницей с третьего отряда завис. Почему, собственно, Пашка и был вынужден из мужской солидарности по ночному лагерю шататься, курить и девчоночьи байки подслушивать. Ну да хватит, пора и честь знать.

Уже подходя к родному корпусу, Пашка увидел исчезающую в темноте Катюхину фигуру и прибавил шагу. Знаем мы Петруху – парень без тормозов, не будет компании - переживёт: в его рожу, что один флакон, что два – много не будет. Не таясь уже, стукнул в окно своей комнаты. Моментально там нарисовалась квадратная и довольная, как у кота, дорвавшегося до хозяйской сметаны, Петрухина физиономия.

-Павло, блин, - прошипела морда, - ну ты где бродишь, чёрт? Я тебя уже ждать замудохался – ещё б пара минут: один бы начал.

-Открывай давай, - только ухмыльнулся Пашка, - а то тебе бы в одну харю не полезло, да? – спросил он, уже усаживаясь за небогатый, накрытый по-походному стол.

Петруха только виновато пожал необъятными плечами:

-Врать не буду: выпить бы, конечно выпил. Но! С трудом и отвращением, заметь…

-Наливай уже, - посоветовал Пашка.

Посидели хорошо. Так, не особо нажираясь, а как всегда. Полторы бутылки казённой раздавили, просто для разговора и что б на комаров ночью внимания не обращать, а то, достали кровососы. За жизнь поболтали, за баб, потом снова за жизнь. Хороший, всё-таки парень Петруха, хоть внешне и бык быком, но не злой, с понятиями и не дуболом полный. Пашка ему новый зоофильский вариант страшилки о Лошадиной Голове рассказал – поржали втихаря. Незаметно так и вечер скоротали, спать улеглись.

Продрав по утру глаза от петушиного крика пионерского горна (традиция, блин), Пашка неловко ополоснул морду лица в умывальнике и направился проверить как там родной отряд пробуждается. Лёгкое похмелье после ночной пьянки всё же давало себя знать, но не брутально: через полчасика рассосётся, только поесть надо и полежать чутка.

Краем глаза заметил непривычное проблесково-синее мерцание у главных лагерных ворот. Интересно-интересно, пойдём-ка поглядим.

Под большой, сработанной из нержавейки и синего оргстекла вывеской над воротами: «Оздоровительный детский центр «ДРУЖБА» понуро притулился стандартный болотно-синий ментовский «уазик»-буханка с работающим маячком. Около него три сержанта и один старлей (все в полной сбруе и с АКСами) тихо матерились друг на друга, курили «Приму» и старались продрать слипающиеся глаза.

В старлее Пашка с некоторой даже радостью узнал одноклассника Димку Рябушкина. С другой стороны, чему тут удивляться, Петров город маленький, если в нору свою не забиваться – почти всех в лицо знаешь.

-Димыч, привет, - радостно поприветствовал он старого знакомого. – Чего к нам-то пожаловал? Отдохнуть? Или случилось чего?

Конопатая морда Рябушкина тоже расцвела в улыбке, но, как-то кисло:

-Здорово, Паш, - почему-то Волохов понял, что Димке не до смеха, - Я б и рад бы на отдых, но… Случилось, а как же не случиться? У вас тут, кстати, нормально всё?

Пашка недоумённо оглянулся:

-Да вроде… А чё за проблемы-то, может пояснишь?

Рябушкин состроил морду ещё более запорную.

-Не надо бы, до распоряжения, конечно, ну да чёрт с ним… - он тоскливо поглядел на маячивший рядом ларёк с соблазнительно блестящей за витриной винно-водочной продукцией, - Тут дело такое: зека беглого ловим. Особо опасного. Вам потом на собрании сообщат, а пока мы уж тут покантуемся, на свежем, так сказать воздухе. Слушай, - он понизил голос, - эти-то коммерсанты когда обычно-то открываются, а? – он кивнул фуражкой в сторону ларька.

****

Серёге Горюнову по жизни никогда особо не везло. Начиная с рождения. Ибо появился на свет он не в семье министра или функционера какого, даже к торговле его родители никакого отношения не имели. Батя: токарь в инструментальном, мать – табельщица там же. Нет, нормальная семья, конечно, но и не высший уровень, даже по непритязательным петровским меркам. Днём работа, вечером пьянка. Только со временем пьянок то побольше работы стало. А количество, как нас классики марксизма учат, непременно в качество перерастает. Ну и переросло один раз окончательно – зашиб по дури Серёгин папка Серёгину мамку утюгом. Сразу и наглухо. Сам же милицию вызвал, сам же с ними и уехал. И сгинул где-то в лагерях.

Остался Серёга исключительно на бабкином попечении... А со старухи какой спрос? Ладно, если покормить не забывала, хотя и такое случалось. Ей бы за собой уследить, а не то, чтобы за внуком. Так что, с малолетства стали Серёгиной семьёй друзья-товарищи, улица-мама и папаша-беспредел. Учителя на него тоже махнули рукой – не справлялись: было в глазах молодого зверька что-то такое, что заставляло вчерашних выпускниц педучилища судорожно сводить колени, а матёрых заслуженных учителей непроизвольно сжимать кулаки.

На первую ходку Серёга ещё в пятнадцать лет отправился. В автобусе его тогда взяли на кармане. Ну и правильно: не умеешь воровать – не берись, тем более, с такими то ручищами. Удивительно, что вообще в карман влезть ухитрился... По большому-то счёту, можно было б дело на тормозах спустить, тем более, что первоход, да и сумма в кошельке была копеечная, но не спустили. Достал к тому времени Серёга уже всю Детскую комнату милиции в полном составе.

Вернулся через два года. И уже не зверьком – зверем. «Малолетка», это вам не ПТУ и не пионерлагерь, там воспитатели и правила пожёстче. И Серёга тоже очерствел. Бабка к тому времени уже дуба дала, так что остался Серёга совсем один на белом свете. Не считая братанов, конечно, которые всегда помочь рады.

Но фатальное Серёгино невезение и тут не отставало: через полгода снова на нары загремел, уже на «взросляк». Но по той же 142-й, то есть, считай, рецидивист. А «особо опасным» он уже на третий раз стал. Тогда и решил профессию сменить. Понял, что по карманам шарить у него не получается, ну не фиг значит пытаться. Опять таки, новые рынки приложения криминальных способностей появились, благо коммерсантов всяких в середине восьмидесятых расплодилось до невозможности.

Но если уж не везёт по жизни, то это уже навсегда. Кто-то ухитрялся большие бабки делать, кооператоров крышуя, но только не Серёга. Очень быстренько его тогда вместе со всей уркаганской «мафией» повязали и снова к Хозяину отправили, уже по статье за «вымогательство». Рэкетир, типа, блин, Аль Капоне этакий.

То есть, с фартом воровским и удачей босяцкой как-то у Серёги не складывалось. И ведь не он один это заметил, а уже вся братва в курсе была. И погоняло «Облом» к нему со второй ходки пристало намертво. Странное, вообще то, к Серёге отношение было у воров. Вроде б и свой парень, косяков никогда не порол, по тюрьмам с малолетства, ход воровской поддерживает неукоснительно. Что блатной до мозга костей тоже понятно, с «красными» никогда дел не имел, пойман ни на чём таком не был, даже не предъявляли ему ничего никогда. С такой биографией – хоть сейчас в законники. Но ведь невезучий же, как я не знаю что! А воры народ суеверный и прекрасно знают, что фарт, как и неудача вещи очень заразные. Потому, никто близко с Серёгой и не сходился, все серьёзные люди дистанцию соблюдали. Так и получалось, что окраса Серёга самого что ни на есть воровского, но ни в одной общине он серьёзного веса не имел. Ни рыба ни мясо.

После «рэкитирской» судимости залетал Облом ещё несколько раз по мелочи. Все слыхали, наверное, анекдот, когда вор квартиру подломил, всё ценное вынес, а Справку об освобождении на той же квартире обронил? Так вот, не анекдот это, а реальный случай. Угадайте с кем? Вся «Пятёрка» ржала до истерик.

Только вот в последний раз попал Серёга по крупному и надолго. А начиналось всё мирно: собрались на хате одной. Выпили. Много. Потом, как водится, орать начали, в стенку кулаками молотить, людей разных знакомых обсуждать. Мужику из соседней квартиры – работяге какому-то - это наскребло, он и высказал всей честной компании, что об их игрищах приблатнённых думает. А компания огорчилась не на шутку. Схватили мужика за шиворот, по башке дали и в хату затащили. Там ещё раз морду набили, вилку в брюхо воткнули, и пакет целлофановый на голову надели, что б осознал, на кого тявкает. Потом, как водится, ещё выпить отошли, заговорились за жизнь, а когда про соседа-то вспомнили, поздно уже было. Тот посинел уже весь под пакетом и признаков жизни не подавал. Ну что ж, бывает. Порешили тогда Серёга с друганами, как стемнеет, труп с откоса сбросить, а там пусть следаки разбираются, работа у них такая. Жмурика пока под кровать запихнули, а сами пить продолжили. Там-то их мусора, которых жена соседа вызвала, и повязали – прямо на трупе.

Крутили их тогда жестоко. За Облома сам капитан Малютин взялся. Это ведь только в последнее время Малюта Рыжий в гору пошёл, после того, как маньячину какого-то придурковатого завалил, а тогда в замначах убойного отдела глухо сидел, без всякой перспективы. Но ментом свирепым он уже тогда был. И расколол всех – и Облома и подельников его - вчистую. Получалось так, что светило ребяткам вплоть до «высшей меры».

А потом чудеса начались. Как-то неожиданно начала превращаться ст. 105(2) в ст. 105(1). И что интересно, превратилась, в конце концов. Посредством проданной новенькой «десятки». Чудны дела твои, Господи.

Но сидеть кому-то всё равно надо, так ведь, да? И отбывать наказание выпало, естественно Серёге. А ведь это не год-два, как он привык, тут уж, как прокурор тринадцать лет запросил, так и дали, без всяких надежд на УДО и амнистии разные – не та статья.

Оно, конечно, для Облома зона – это дом родной и знакомых там куда больше, чем на воле. Но тринадцать лет – это тринадцать лет. Когда тебе уже под полтинник, читай: «пожизненное». А если и выйдет он когда-нибудь, что вряд ли, что от былого Серёги останется то? Разве только невезение…. Нет, сам-то Облом давно уже смирился с тем, что ласты он за колючкой склеит, но хотелось ему перед смертью вольным воздухом ещё немного подышать, на мир без решек посмотреть.

Случай неожиданно представился. Каким макаром этих дагов на «Семёрку» занесло, чёрт его знает. Сразу видно было, что бандюки серьёзные, держались замкнуто, о себе не распостранялись, но и в чужие дела не лезли. А раз так – пусть живут, дикие ж люди, дети гор, таких задевать: себе дороже встанет.

Сам ли Хозяин или кум с председателем местного колхоза (или как они там теперь называются) тогда договорился, сейчас уже не определишь. Но только вывезли как-то Серёгу и дагов этих четверых свинарник в какой-то деревне ремонтировать. Совсем что ль с глузду съехали, а может, Хозяин подшутить хотел так, кто знает? Облом-то по жизни в «отрицаловке», а даги – на них только глянь, сразу понятно: эти люди работать не будут. Вот, если завалить кого: другое дело. И завалили, кстати.

Серёга тогда, сразу, как к свинарнику подъехали, у колеса присел на корточки, типа, понаблюдать, а даги солдатикам-конвоирам объяснять чего-то принялись. Бойко так, с кавказским темпераментом. А те АКМы на них наставили и ржут – акцент-то у дагов уж больно смешной. А даги ещё сильнее орут, жестикулируют, типа не будут они для свиней дом строить. А вэвэшники ещё сильнее ржут, блин, прямо как фрицы в фильмах про Великую Отечественную, и дулами в дагов тыкают. А потом, как-то сразу, уже не ржут, а лежат. И лица у них смотрят уже куда-то в район собственных лопаток. Ой, бля…

Даги же, оперативно так, с солдатиков мёртвых гимнастёрки стаскивают, на себя примеряют, ну и автоматы, конечно, не забыли. Потом на Облома посмотрели, нехорошо так. Серёга же лицом полное участие выразил, типа: «А что, вообще, за проблемы, братья? Или мы не вместе?». Те кивнули.

Только чурбаны, они чурбаны и есть. А может, это Серёгино заразное невезение свою роль сыграло. Но не далеко они ушли. Нет, план неплохой был: на автозаке до областного центра рвануть, а там с оружием, да если людей знаешь, по идее, затеряться - минутное дело. Но Серёга нутром уже чуял, что дело это не «минутное», а «тухлое». Первый же блок-пост тридцатилетних «вэвэшников» с такими типичными мордами «кавказской национальности», если и не сразу изрешетит, то глубоко задумается. Потому, изобразил он приступ дикого поноса, попросился в кусты и соскочил с обречённого «автозака». Даги его и искать не стали особо – тайга кругом, считай, пока Серёга к людям-то выйдет, да пока мусора его повяжут, они давно в облцентре на хате водовку пить будут да баб щупать.

Может, первый раз тогда Серёге за всю жизнь и повезло, потому, как уже через тридцать километров накрыли дагов наглухо. Сначала вертушка какая-то на горизонте нарисовалась, типа, пожарная, но за «автозаком» следовавшая, как пришпиленная. А на следующем же ГАИшном посту встретили фургон лобовым огнём аж из пятнадцати стволов. Перестарались, как обычно, но в таком деле, конечно, лучше недобдеть, чем перебдеть. «Автозак» с дороги съехал, в ближайшую сосну капотом упёрся и взорвался, как китайский фейерверк. Это уже позже криминалисты всякие по фрагментам тел определили, что одного пассажира не хватает.

А Облом, тем временем, на юг пробирался. Сначала пару дней по лесу блуждал, потом на избушку какую-то вышел, то-ли лесник там жил, то-ли егерь, кто знает. Хозяев дома не было, в любом случае. А вот тушёнка была. И двустволка на стене. А к ней патроны тоже быстро нашлись, потому, как, не прятал их никто: на кухонном столе пара коробок валялась. Дальше идти уже повеселее стало.

Ещё через день к речушке какой-то вышел. Ну, тут уж совсем хорошо: наши то речушки все в одну впадают, в Матушку-Волгу, а там и цивилизация не за горами.

В облцентр Серёга решил не соваться. Город, конечно, большой, затеряться там легче, но и мусоров на каждом пятачке больше чем в каком райцентре в РОВД. Решил он прорываться в свой родной Петров. Нет, пусть и невезучий, но Облом не дурак был, понимал, что именно там его в первую очередь встречать и будут. Но, как говориться, дома и стены помогают, да и друзья там какие-никакие остались. То, что поймают его со временем, у Облома сомнений не вызывало, но уж больно хотелось перед отсидкой по родным улицам походить, корешков старых увидеть… Сказано же было выше: воры - народ сентиментальный.

Добирался до города родного не очень и долго, видать у Фортуны, твари такой, впервые за много лет совесть взыграла, решила она Серёге поблажку дать. Где пешком, где на попутках, но продвигался Облом к Петрову довольно быстро. Один раз только чуть неприятность не случилась: сел тогда Серёга на местную электричку, точнее, «дизель». И вовремя увидел через дверь, как в соседнем вагоне мусора народ шерстят, документы проверяют. Пришлось прямо на ходу прыгать из тамбура. Но, опять-таки, «дизель» не электричка, большую скорость развить не может по определению, так что даже без синяков обошлось…

Худо-бедно, но добрался Серёга до Петрова. А там – засада. Хорошо ещё, на бывшем «колхозном», а сейчас «вещевом» рынке выцепил Серёга старого другана Валю Перца. Тот и сообщил, что ищут Облома по всему городу не по-детски, все блат-хаты уже прошерстили и под колпаком держат. Так что, стоит Серёге туда только сунуться…

Тот же Перец посоветовал пока у шмары одной перекантоваться. Баба, конечно, вообще беда – на всю башку больная, но менты к ней не суются почему-то. Тоже вариант.

Очень скоро понял Серёга, почему мусора в хату к Светке не лазят. Очень просто – сифака боятся. Облом, уж сам до чего голодный до бабского полу после зоны, но и то, на Светку бы не позарился. Хоть с тремя гандонами. Так и дал ей сразу понять.

Пару дней у неё попрятался, потом решил в город наведаться. Не без пользы. Ещё одного знакомца старого повстречал, быстренько с его помощью двустволку на «Макаров» махнул, с ружьём-то по городу не особо побегаешь, да?

А вот на обратном пути, когда уже на хату возвращался, прозвенел у Сереги в голове звоночек такой тревожный, «шестым чувством» ещё у людей называемый. Заштопался Облом, привстал у соседнего дома у стеночки, закурил неторопливо, а сам по сторонам позыркивает. Ну, точно, ёпть… Так и есть, сидят у Светкиного подъезда на скамеечке чеканашки какие-то, портвешок разливают. Только разливают как-то подозрительно: разговоров за жизнь не ведут, только по сторонам поглядывают как-то неспокойно. Что ж, подождём, понаблюдаем.

Ну, точно, как по команде, портвейн допили, стаканы пластиковые и бутылку пустую в мешочек бросили и с собой взяли. После чего, на лавочку у соседнего подъезда переместились. Эх и фраера. Оно, конечно, понятно, учат их в ментовской школе вещдоков не оставлять, только и мы не вчерашние и тоже знаем, кого, чему, где и как учат. Нормальные-то алкаши мусор всякий после себя-то в лучшем случае бы в урну, что прямо возле скамейки бросили, а то бы и просто, как есть, оставили. То есть, кумовские без вариантов.

Уже тогда всё Облому понятно стало. Даже не важно, кто настучал уже, по всему видно – спалился. Рвать надо, но решил он ещё немного понаблюдать, так из гонору блатного, может ещё что засечёт?

Засёк. С другой стороны дома, именно там, куда окна Светкиной квартиры выходили, водопроводчики какие-то в канализационном люке ковыряются. Вроде б «чистые», нормальные работяги, но в том то и дело, что чересчур чистые. Как будто и не ныряли в дерьмо весь день, а спецухи только полчаса назад на спецскладе получили. Профессионалы, блин… Ладно, суду всё ясно.

Тихонько разворачиваемся и уходим. Делать что? Бежать, блин! Не будем мусорятам жизнь облегчать. Поймают – их право, ну а уж, если нет – звиняйте хлопцы. Но, снова повезло – ушёл чисто. Теперь, напрямую к реке, точнее, к обрыву: правый берег он всегда выше левого. Там, по тропкам, с детства знакомым, спускаемся к берегу и смотрим. Ага – так и есть. Лошок какой-то плоскодонку свою сушиться на солнышке оставил, ну, так спасибо ему огромное от всей души воровской. Моторка, оно б, конечно, сподручнее была, ну уж – что есть.

Переплывая реку, чувствовал себя Облом, как таракан на хозяйском столе: вроде б и чисто всё, и не видать никого, а вдруг, да, откуда ни возьмись, опустится с высей заоблачных тапок хозяйский карающий. Нет, обошлось.

Теперь бегом в сторону леса. Леса у нас, слава Богу, знатные. От самого Петрова до Владимира тянутся, а дальше уж - до Первопрестольной. Те самые – Муромские. Если осторожность соблюдать, параллельно трассе идти, за пару недель до столицы добраться можно даже пешком. Со жратвой, конечно, напряг, ну да мы – люди не гордые, на подножном корму продержимся. Правда, тут повезло – заприметил Облом, когда посёлок ближний огибал по дуге, бесхозную курицу и порешил тут же. Но пока просто на ремень прицепил – потом будет время, когда в лес углубимся, и костёр развести, и ощипать и распотрошить. По малолетству голубей жрали, а курица, она не в пример питательней.

Ночь застала Облома уже в лесу. Можно б, конечно и тут было костёр развести, но стремался Серёга чего-то: город близко ещё, да и ищут его на всех углах, по всякому. Поэтому, продолжал идти вперёд. И прав оказался: незадолго до полуночи вышел Облом на полянку. А на ней строения разные. Шуганулся Серёга по началу, а потом дошло – хутор это заброшенный, слыхал он про это место что-то нехорошее в детстве. То ли замочили тут кого, то ли с ума кто сошёл и опять-таки, кого-то замочил, ну да – не суть дело. Крыша над головой есть – и ладно.

Хуторок, конечно, по всем делам стрёмно выглядел: главный дом хлипкий и полуразвалившийся, хлев какой-то рядом и пара сараюшек. Но нам ли выбирать? Переночевать хватит. А, может, и отсидеться на какое-то время.

****


Апостолы, блин, Пётр и Павел…
Нажрались Пашка с Петрухой в этот вечер конкретно – вместо полутора бутылок три уговорили. Петруха, в кои то веки, в этот вечер холостым оставался: то ли устал, то ли ещё чего. А Пашка за день так с «пионерами» нагонялся - то проблемы какие-то, то подготовка к конкурсу художественной самодеятельности, то начальник лагеря вызывает и распекает за неподобающее поведение воспитуемых, - что к вечеру уже и без водки на автопилоте был, а пил только исключительно для снятия стресса. Причём, пить завалились в бывшую «пионерскую комнату». Просто Петруха ухитрился сдуру в их собственной клетушке с утра окно открытым оставить, так что комаров и прочей кровососущей гадости туда налетело – куда там Трансильвании. Пашка выход легко нашёл – подрядил после отбоя троих «пионеров» с полотенцами вожатскую комнату от комаров очистить. А те и рады – и не «отбиваться» подольше повод законный и развлечение, какое-никакое. Когда Пашка последний раз в комнату свою заглядывал, аж ужаснулся: пионеры лютуют, комаров истребляют со страшной силой – все стены в кровавых разводах. И веселье царит в рядах «зондеркоманды» необыкновенное. Ну и пусть их…

Петруха же в депрессии находился, скорее всего, по поводу неприложения сексуальных возможностей. Тупо уставившись в гипсовый бюст Владимира Ильича, он проникновенно объяснял тому, какие ж все бабы суки и нимфоманки. Нормально набравшийся к тому времени Пашка только тихо подхрюкивал. В общем, вечер удался.

Потом Пашка нашёл старый пионерский горн и попытался в него дудеть. Не получилось, только чуть сам не облевался. Петруха горн отнял и попытался дудеть самостоятельно. Тоже не получилось. Долго ржали, тыкая друг в друга пальцами и беззлобно обзывая «Моцартами».

Потом решили пройтись. Подсевший на измену, Пашка запихнул в задний карман джинсов тяжеленный степлер, объяснив, что привык без оружия из дома в ночное время не выходить. Петруха понимающе кивнул.

Как говориться, кто ищет – тот всегда найдёт. Из лагеря выбрались без проблем и за каким-то хреном попёрлись по дороге к перекрёстку на московскую трассу. Причём, огромный Петруха держал Пашку за шиворот и проникновенно тому объяснял, что вообще-то «букварей» он терпеть не может, но Пашка – мужик правильный, и он – Петруха – его сильно уважает.

Метров через четыреста наткнулись на «мэстных». Етишкин ты пистолет, восемь пацанов лет пятнадцати-семнадцати на мопедах: «Верховинах», «Минсках» и даже «Ригах». Все в дермонтиновых куртках и резиновых сапогах с загнутыми голенищами – местный шик, типа ботфорты. Д'Артаньяны, блин…

Последующий диалог протекал, примерно, по такому сценарию:

Главный Мэстный (недобро щурясь и привстав на стременах своего «ИЖака»): «А чё это вы тут такие борзые ходите?»

Петруха (сильно покачиваясь): «А кто это такой крутой меня спрашивает?».

Главный Мэстный: «Главный я тут. И ты сейчас просечёшь, вообще в натуре с кем говоришь!!!».

Петруха: «Да уже просёк. Да и не говорил я с тобой, просто недоумение обозначил».

Главный Мэстный: «Чего сказал?»

Петруха: «От же ж, ушлёпки. Речи человеческой не понимают…».

Главный Мэстный: «Вали их, братва, вали городчан!!!».

Петруха: «Землячок, ты просто не поверишь, как я этих твоих слов ждал. Теперь у меня душа чиста и опрятна будет».

Нет, конечно, Пашка знал, что Петруха махач знатный, но что б до такой степени… В дугу пьяный Петруха ввинтился с места в толпу местных «байкеров», как отвёртка в масло. Только загремели падающие мопеды и матерно заорали незнакомые голоса.

Но и на Пашкину долю тоже досталось, всё же Петруха не многорукий Шива какой-нибудь. Что б всех сразу достать. Перед глазами выросла прыщавая морда в окружении белёсых патл. Автоматически Пашка выбросил вперёд правою ногу, целя по яйцам. Попал – морда из поля зрения исчезла. Зато схватили и крутанули за правое плечо. Пашка рефлекторно махнул рукой, с зажатым в ней, не хуже кастета, степлером, и ещё одна круглая морда уплыла из поля видимости. А потом кто-то мощно приложил его по затылку…

Давно знал Пашка за собой такую плохую черту – если сильно ударить его пьяного по башке, то вся память за последние полчаса наглухо стирается, а сам он в течение последующего часа куда-то идёт. В родном Петрове, кстати, это работало только ему на пользу, потому как брёл он всегда в направлении дома на «автопилоте» и просыпался только в своей постели. Но в других местах это не срабатывало – очнуться он мог где угодно…

Так и сейчас, получив мощный удар по черепу, Пашка побрёл куда-то в сторону при полностью выключенном разуме. Где-то позади Петруха ещё азартно строил «мэстных» вдоль обочины и читал им лекцию о правилах поведения в приличном обществе, но Пашка этого уже не слышал.

Спотыкаясь и наталкиваясь на торчащие ветки, он брёл по прямой в направлении родного дома, до которого было километров так с тридцать, да и путь пролегал через лес и болота разные. Но мозги ещё не включились, а ноги работали. Примерно через час-полтора в мозгах у Пашки начало слегка проясняться. Понял он, что заблудился, что из средств выживания у него только старый степлер, а сам он по жизни – редкий мудак. Но алкоголь из головы до конца не выветрился, поэтому, когда за следующим кустом Пашкиному взгляду открылась поляна со старым каким-то, обветшалым и, даже по внешнему виду, заброшенным хуторком посередине, он, не размышляя, ломанулся к избушке, больше всех остальных похожей на жилое строение, и, распахнув незапертую входную дверь, мирно свернулся калачиком у входа – хрен с ним, кто там хозяева, а он Пашка сейчас спать хочет!...

****

Тягостное, сосущие ощущение в районе желудка начало выводить Тварь из блаженного сонного состояния. Тварь вообще-то не отличалась повышенной чувствительностью. Был «сон» и был «не сон». Был «голод» и временное его отсутствие. Вот, пожалуй, и всё – внутренний мир Твари не мог похвастаться богатством содержания. Сейчас Тварь начала просыпаться, потому что была голодна.

Существование - «жизнью» это назвать язык не поворачивается - Твари было довольно скучным: еда и сон. Но понятие «скука» Твари было тоже незнакомо, как, впрочем, и большинство других человеческих понятий. Тем более что она уже давно не была человеком, да и живым существом она тоже уже давно не была.

Иногда в медлительном мозгу Твари проскальзывали какие-то смутные воспоминания, но она сама не понимала до конца – реальны они или нет. Хотя, какая разница – само понятие «воображение» Твари было тоже неизвестно.

Когда Тварь хотела есть – она ела. А потом спала. Затем: снова ела. И так из года в год.

Учитывая, что процессы в практически неживом теле Твари протекали со скоростью, сравнимой, если только, со скоростью передвижения сентябрьской улитки, то на сон приходилось гораздо больше времени, чем на бодрствование. Последний раз Тварь просыпалась более полутора лет назад. Тогда, проломив головой тонкий ледок, сковавший поверхность окна торфяного болота, давно уже ставшего её домом, тварь оказалась в заснеженном лесу. Жара или холод были Твари без разницы – температурных перепадов она не чувствовала, но сугробы по пояс и практически полное отсутствие живности вокруг вызывали раздражение. Подкормившись на первое время пробегавшим мимо неосторожным зайцем, Тварь отправилась на поиски.

Тогда повезло – в паре километров от затянутого ледяной плёнкой родного торфяника, обнаружился очень интересный сугроб с поднимающимся над ним облаком тёплого пара. Кто знает, что занесло приблудного бурого мишку в эти обжитые людьми края, где и волков-то давно почти поголовно поистребили. Может из цирка какого сбежал или ещё что. Но подарок – он подарок и есть, а такими вопросами, как «откуда что взялось?» Тварь никогда не озабочивалась.

Мишка, сначала взревел агрессивно и даже попытался ударить жёсткой когтистой лапой. Потом, продрав заспанные глаза и увидев, с кем имеет дело, жалобно по-собачьи завыл и обгадил всю берлогу. Но на такие мелочи, как запах Тварь давно не обращала внимания, опять-таки, вывалившиеся из брюха медведя кишки воняли ненамного лучше. Но для Твари, уже давно перешагнувшей грань между человеком и животным, плохих запахов просто не существовало. Полсуток она набивала безразмерный желудок суховатым, но питательным медвежьим мясом и салом, после чего, сыто урча, снова скрылась в родной торфяной промоине.

Но сейчас сожранная полтора года назад медвежатина практически полностью переварилась в бездонном брюхе Твари, и та снова начала ощущать тоскливое и болезненное чувство всепроникающего голода. Осторожно, ещё до конца не проснувшись, она начала загребать мощными лапами вверх, выплывая из уютного прохладного нутра торфяника вверх, туда, где сквозь туманное коричневое марево просвечивал тусклый свет жаркого июльского дня.

Сидевшая на еловой ветке сорока была очень удивленна, заметив на зарябившей поверхности торфяной промоины копны чёрных длинных волос, удивительно похожих на лошадиную гриву. Пару минут понаблюдав за странным созданием, с тихим хлюпаньем выбирающимся на берег, она спорхнула с дерева и понеслась куда-то в сторону, горя желанием сообщить о необычном явлении товаркам.

****

Мутное марево опьянения постепенно отступало, и Пашка понемногу начал осознавать себя как личность. Пока ещё с трудом, мучительно собирая в голове осколки вчерашних воспоминаний, он попытался восстановить в голове ход событий предыдущей ночи. Так, пили с Петрухой, потом их за каким-то лешим понесло прогуляться, потом, вроде как дрались… Дальше провал. Затем короткое прояснение: бредёт он куда-то, натыкаясь на пеньки и ветки и бубня под нос какую-то тупую песенку, а вслед: снова - провал. И вот уже сразу он сейчас где-то здесь. Вопрос только: «Где?».

Осторожно, не столько опасаясь дневного света, уже ощутимо проникавшего сквозь зажмуренные веки, а просто полный самых нехороших предчувствий относительно своего местоположения, Павел попытался раскрыть глаза. Что ж, ведь никто ничего хорошего и не ожидал, так, да?

Он лежал, свернувшись эмбрионом на фантастически пыльном деревянном полу в каком-то то ли сарае, то ли в хлеву. Жилой дом так запущен не бывает, по определению. Но в сарае этом определённо есть кто-то ещё, кроме самого Пашки, и этот «кто-то» вызывает необъяснимую тревогу на неком подсознательном уровне.

Пашка попытался подняться, что б хотя бы приблизительно определить, где он и с кем приходится делить помещение, и тут обнаружил новый сюрприз. Надо сказать, весьма неприятный. Руки его были накрепко скручены в запястьях собственным волоховским ремнём. Оп-паньки…

-А, - раздался откуда-то сверху не суливший ничего хорошего хрипловатый голос, - очнулся, фраерок? Ты того, не дёргайся, сейчас я тебя передвину, что б пообщаться мы с тобой могли.

Здоровенная клешня с синими наколками блатных перстней на пальцах крепко схватила Пашку за плечо и легко, как котёнка, потянула вверх. Резкая смена положения в пространстве вызвала новый приступ тошноты и головокружения (похмелье, кстати, ещё никто не отменял), но Пашка подавил рвотные позывы в зародыше. Нехорошо как-то блевать на человека, который тебя связал и таскает с места на место как тряпичную куклу. Чревато, знаете ли.

Нет, оказывается, и действительно, бывают дома запущенные похлеще любого сарая. Пылищи вокруг скопилось больше чем… Пашка даже придумать сравнения не мог. Да и не удивительно, судя по всему, дом заброшен не десять и не двадцать лет назад. Мебель опять-таки какая-то советско-антикварная, печка древняя с полуобвалившейся штукатуркой, обнажающей мощные красные кирпичи кладки. Да и сосед Пашкин по комнате как-то не смахивает на коренного обитателя из деревенских.

Мужичок, пристроившийся напротив на трёхногом табурете, доверия не внушал. Абсолютно. Насмотрелся Павел на таких в родном Петрове: вроде б и ничего особенного, так, сморчок заводской, но это только на первый взгляд. Характерная сутулость, взгляд из-под бровей – быстрый, злой, оценивающий, - манера прятать руки и постоянная напряжённость, всё выдавало в человеке старого сидельца, не хуже, чем примеченные раньше перстни на пальцах. Похоже, конкретно ты попал, вожатый Волохов.

-Ты кто ж такой будешь? – поинтересовался человек. – На деревенского не похож, те одеваются по другому и смотрят не так. На мусора тоже не тянешь, или я вчера родился. Откуда ты взялся, чудо?

-Вожатый я, - пролепетал пересохшим от страха и похмелья ртом Пашка, - из лагеря.

Мужик чему-то довольно ухмыльнулся.

-Да, тут, похоже, в цвет… Коллеги мы, значит, с тобой почти получаемся, я вот тоже из лагеря, только не вожатый, ну и, конечно, не пионэр… - он хохотнул. – Ты из какого, из «Кировца»?

-«Кировец» прикрыли давно, там теперь дом отдыха для больших людей, - не попался на удочку Пашка, - я из «Дружбы».

-Это «Кагановича», который?

-Он самый.

Человек кивнул.

-Да, слышал я что-то краем уха такое. Сам-то я из другого лагеря, - он ещё раз ухмыльнулся, - но и в «Кагановиче» побывать по малолетству приходилось. Да, были времена…

Мужик немного помолчал, а Пашка попытался попристальнее к нему присмотреться. Да, человек, по всему видно, не простой. Не мальчик уже, по внешнему виду – за полтинник, но Пашка зеков навидался и прикинул, что тому вряд ли больше сорока пяти. Зубов, опять-таки, своих, считай, у сидельца не осталось, вон весь рот в коронках железных, но это не показатель. А вот представление о моде у того явно подкачало. Ибо, облачён мужичок был эластиковый спортивный "адидасовский" костюм с кричащими зелёно-красными полосками, дико популярный в самом конце восьмидесятых у разных мелких рэкетиров, но в настоящее время пригодный разве что для того, что б тихо копать картошку на загородной "фазенде". Идущие к нему в комплекте стоптанные, но ещё крепкие чёрные ботинки тоже стиля не прибавляли.

Но, мужик крепкий и тёртый, сразу видно. Руки одни чего стоят: такими кулаками гвозди из стены рвать или подковы гнуть - самое милое дело. Интересно, чего ему, красавцу такому, от Пашки нужно?

-И откуда ж ты такой взялся? – задумчиво протянул зек, - что ж дома то тебе не сиделось, или в лагере твоём с пионэрами, а?

Пашка только плечами пожал:

-Нажрались мы с другом вчера, сам мало что помню… Вот, забрёл ненароком. Связал-то ты меня зачем, я ж зла вроде и не умышлял против тебя никакого? Просто случайно не в то время не в том месте оказался. Отпустил бы ты меня, а? – предложил Пашка, сам не надеясь на положительный ответ, - Типа, я тебя не видел, ты меня тоже: краями разошлись?


Сиделец вздохнул:

-А я что, не вижу, что не при делах ты? Только вот тут дело то какое, - он тоскливо посмотрел сквозь разбитое маленькое оконце, за которым уже вовсю шуровало жаркое летнее солнце, - вряд ли у нас просто так разбежаться получится.

-Если ты думаешь, что я к мусорам сразу побегу… - предпринял ещё одну попытку Пашка, но зэк только рукой махнул:

-А тут уж бегай или не бегай, разницы никакой. Потому как мусора здесь уже. Правильно я говорю, начальник? – Неожиданно с какой-то обречённой злостью прокричал он в окно.

Откуда-то со стороны ветерок донёс ответ:

-А мне по херу, Облом, с кем ты там и о чём говоришь, - Пашка узнал, хоть и не без труда приглушённый голос летёхи Димки Рябушкина, - Мы сейчас на штурм пойдём и разнесём твою избушку к маме нехорошей. Думаешь, долго ты со своей ПМкой против наших стволов продержишься? Так что, лучше сам выйди, пока шанс есть.

Лицо зека скривилось в бешеной улыбке-оскале.

-Гонишь ты начальник, - Серёга прокричал, как сплюнул. – Не той вы, мусора, породы, что б даже на мой ствол игрушечный лезть. Тем более что и заложник у меня есть, забыл что-ли?

«Так я теперь ещё и заложник, ёпть…» - с каким-то даже уже равнодушием подумал Пашка, - «Если уж повезёт, так повезёт. Всё, блин, если вывернусь из передряги этой, с пьянкой вообще конкретно подвяжу. Не стоит оно того».

-Ты мне про заложника давно уже поёшь, - откликнулся Рябушкин, - да вот только сомнительно мне как-то, уж больно тихий он у тебя, пусть голос подаст.

Облом недобро так посмотрел на Пашку:

-Слышишь, о чём тебя начальник просит, - он кивнул в сторону выбитого окошка, - Так что ты давай уж, уважь общество. Только, сразу предупреждаю: лишнего не болтай, поздоровайся и всё. И того, в окно не высовывайся – они там все на измене, шмальнут ещё сдуру.

Аккуратно, стараясь не делать резких движений, Пашка перебрался к окну и замер рядом с рассохшейся рамой:

-Димон, это я, Пашка. – Пересохшее горло вовсю противилось произнесению громких звуков, отдаваясь на них, саднящей наждачной болью. – Не врёт он.

Облом одобрительно кивнул. Со стороны ментов пару мгновений не слышно было ни звука, потом Рябушкин, наконец, отозвался:

-Волохов? - даже отсюда было слышно, что летёха был слегка обескуражен. – Тебя-то как туда занесло, чёрт ты непутёвый. Ладно, ты там тихо пока сиди, Облома не зли. Вытащим мы тебя оттуда, сукой буду.

-Правильно говоришь, начальник, - прокричал в ответ Облом, - Осознал, вижу, что не шуткую я. Ты сам там тоже не дёргайся, я через пару минут требования выдвигать начну.

-Ты, падла, учти, - пообещал Рябушкин, - если с Пашкой случится чего, я тебя самолично порешу, мне тебя, и вообще, живого брать без особого интересу, а тут ещё и заинтересуюсь. Понял?

-Не стращай, начальник, - откликнулся Облом, - пуганный я. А за «падлу» ответишь. Так, перерыв в дебатах.

Облом отошёл от окна и в упор уставился на Пашку, очень нехорошо так посмотрел. Оценивающе.

Старший лейтенант Димка Рябушкин тоже находился в невесёлых раздумьях. Ни он, ин парни из наряда реально не думали наткнуться вот так в лесу на объявленного во всероссийский розыск беглого зека. Отправили их пионерлагеря сторожить, по большому счёту так, для галочки. Порядок такой – заблокировать места возможного отхода беглого. Ещё несколько нарядов было разбросано по району, но с нашими рациями они могли с таким же успехом находиться где-нибудь под Самарой. Димкиному экипажу ещё повезло, их рация была туда-сюда, минимальную связь с дежурной частью ещё обеспечивала, но нерегулярно и с перерывами.

Вот и повезло: связались с ними ночью, приказали проверить Гордейкину заимку, вроде бы кто-то из деревенских видел подозрительного мужика, пробиравшегося в ту сторону. А если сигнал получен – надо реагировать. Вот и среагировали. Уже на подходе Облом начал палить через окно в сторону наряда, так что пришлось залечь за старинным амбаром, прикидывая дальнейшие действия. Тем более что обложенный в избушке зек что-то про заложника прокричал. Блин.

Сам Димка пуль не боялся. Был у него определённый жизненный опыт: ещё в девяносто пятом пришлось на Кавказ скататься. В штурме Грозного он, правда, не участвовал, но впечатлений набрался по самое «не хочу». Потом ещё три командировки туда же, на память о которых остался маленький осколок в левом плече и жуткая неприязнь ко всяким зелёным насаждениям, типа лесов.

Нет, был бы рядом с Димкой кто-нибудь из проверенных ребят, знакомых по командировкам, он бы, как Бог свят, рискнул бы акцию провести. Но уж - чем богаты… Да, вояки у него в наряде подобрались ещё те: все, как один, вчерашние дембеля. Вовка вон два года в желдорбате два года шпалы клал, а Олег, вообще, танкист. Толку от них при штурме, как от циркуля. Лёха вон, единственный кто хоть иногда за время службы в руках оружие держал и зеков видел, - из краснопогонников он. Только тоже хрен редьки не слаще: одно дело на вышке курить, а совсем другое – по лесам за вооружённым зеком бегать. Вон он, кстати, подползает. Интересно, чего нового скажет?

-Ну, - спросил лейтенант.

Сержант перевёл дух.

-Связался я, наконец, с нашими, - он кивнул. – Правда связь такая, что… Короче, они там сейчас часть вевешную поднимают и ОМОН. Сказали продержаться и зека пасти, как будто мы сами бы не догадались.

Рябушкин тоскливо поглядел в сторону домика, где засел Облом с заложником. Нет, всё правильно, на такое дело только войска поднимать нужно, их профиль. И с ОМОНОМ всё верно, потому как, заложник присутствует. Другое дело, что до ближайшей части чуть ли не сотня километров: пока соберутся, пока подъедут по нашим то дорогам… И с ОМОНом ситуация такая же. Ладно, Бог не выдаст – свинья не съест, продержимся как-нибудь.

Подобные мысли одолевали и Облома. Это сейчас, пока мусоров четверо, они шугаются и на рожон не лезут, а ведь через час полтора их тут будет как в Кремлёвском концертном зале на День Милиции. То есть, когти рвать надо по любому. Вопрос только, как это по грамотному обставить, да ещё и вожатый этот… С ним-то что делать, не валить же, в самом то деле?

Внезапно взгляд Серёги наткнулся на тускло блестевший в уголке, вывалившийся из кармана вожатого степлер. И смутная, не оформившаяся ещё до конца мысль начала принимать всё более чёткие очертания.

Нехорошо так оглядевшись по сторонам, Облом подошёл к скрючившемуся на табурете Пашке.

-Так, вожатый, - Облом смотрел в сторону, - ты пойми, я против тебя ничего не имею. Только вот выбора у меня особого нет – уходить мне надо, а тебя я с собой тащить не могу, но и оставить так просто тоже. Так что, ты не зла меня не держи, за то, что я сейчас сделаю.

Полный самых дурных предчувствий, Пашка поднял глаза на зека, и в тот же момент мосластый, каменно-твёрдый кулак Облома врезался куда то в район волоховского виска, отключая сознание и неся очередное забытье…

****

Не разумом и не обонянием, одним только желудком, давно уже превратившемся в главный орган её чувств, Тварь почувствовала присутствие Еды. Еды было много, сколько точно, Тварь затруднилась бы сказать. Как и все животные, считать Тварь не умела, а мыслила категориями «один» и «не один». Сейчас ощущение Еды пришло от Места.

Почему Место так притягивает Тварь, та не задумывалась. Что-то такое было с ним связанно в прошлой ещё, другой жизни, о которой Тварь не помнила ничего, кроме того, что она была. Как бы то ни было, всегда, во время своих нечастых пробуждений, она наведывалась к Месту, бродила среди полуразрушенных, просевших строений, словно стараясь вспомнить, что же так неумолимо тянет её сюда. Разумеется, припомнить что-либо Тварь была не в состоянии, почти полностью мёртвый мозг настойчиво противился таким попыткам.

Сейчас же две основные цели существования Твари – Еда и Место – чудесным образом совпали. Что ж, та была не против.

Постепенно наращивая скорость, она начала двигаться к Месту. Задеревеневшие за время долгой спячки мышцы постепенно приходили в норму, действуя всё более послушно. С лёгкостью и изяществом почти непредставимыми в этом крепко сбитом, приземистом теле она почти не задевала низкие ветки и перемещалась по лесу с незаметностью призрака. Не то, что б Тварь кого-то опасалась, весь её опыт настойчиво утверждал, что если в этом лесу и есть, кого боятся, то это только её саму, просто инстинкт охотника научил её не привлекать к себе внимания. Не стоит пугать Еду раньше времени.

А Еда обещала быть обильной и вкусной – люди. В списке гастрономических предпочтений Твари человеческое мясо занимало место, куда как выше медвежьего, хоть и уступающее, в плане питательности, коровьему. Зато, по вкусовым качествам находившееся вне всякой конкуренции.

Через двадцать минут скольжения по замершему в страхе лесу, Тварь замерла на границе поляны, ограничивающей Гордейкину заимку. Тут Тварь слегка притормозила. Всё-таки некоторая осторожность не была ей чужда, да и присутствие Железа ощущалось более чем явно. Тварь не боялась Железа – насколько проделанных им дырок до сих пор имелись на её теле, не причиняя особого неудобства, скорее вызывая раздражение. Но и нарываться в очередной раз Твари не хотелось. Тем более что Еда на Месте вела себя как-то странно.

Абсолютно слившись с окружающими тенями, Тварь наклонила гротескно огромную голову набок, с некоторым подобием интереса наблюдая за развёртывающимися на заимке событиями.

****

«Дежа вю, блин» - проскользнула в восстанавливающемся после сильнейшего удара Пашкином мозгу мысль, когда он снова увидел прямо перед своими глазами покрытый почти вековой пылью пол избушки.

Сразу за этим дикая боль разорвала на части низ лица. Попытавшийся заорать Волохов, чуть было не потерял сознание от нового приступа одуряющей рваной боли и смог только жалобно заскулить. Казалось, лицо его нашпиговано гвоздями, как у того монстра из «Восставшего из ада», с той только разницей, что тот чудила ещё и улыбаться мог и говорить, а вот Пашке даже такие простые вещи были недоступны. Тихонько мыча, он попытался дотронуться развязанными (ну, хоть за это спасибо) руками до рта, казалось превратившегося в одну сплошную рану, и наткнулся на скользкие потёки собственной крови.

-Не гоношись, парень, - раздался сверху голос Облома, - и рот не трогай пока, а то губы себе порвёшь.

Сидящий на табурете Облом лениво поигрывал тем самым степлером, прихваченным Волоховым из Пионерской комнаты.

-И не злись на меня, посоветовал беглый. – Мне нужно просто, что б ты молчал, какое-то время. Если б я тебе язык отрезал, что, лучше б было? А так, потом эти скрепки тебе любой лепила за минуту удалит. Или слесарь, - зек ухмыльнулся.

-Теперь слушай, - продолжал Облом, - сейчас ты выскочишь отсюда и в лес побежишь. Ага, вижу, что понял ты мою задумку, - кивнул он, наблюдая, как Пашка с недоумением осматривает адидасовскую «олимпийку», теперь уже сидевшую на его собственных плечах. – Правильно, типа ты – это я. Мусора, само собой, за тобой ломанутся. За этим-то я тебе рот и зашил, потому, как верить тебе я не могу, сам понимаешь. Ты бы, в противном случае, сам к мусорам навстречу рванулся, с криком: «Мужики, я это, а не зечара ушлый». А так, они в тебя самого шмалять начнут, потому как брать им меня живого, тут дружок твой мент правильно сказал, резона особого нет. Так что, беги, фраерок, беги, может, и я ещё немного побегаю… И зла на меня не держи, это жизнь такая сучья.

Он снова подкатился к окну.

-Эй, начальник, слышишь меня, нет?

-Говори, что хотел, - отозвался из-за амбара недобрый рябушкинский голос.

Серёга начал излагать:

-Значит так, мусор, ждать мне тут, пока вы сюда полк краснопёрых нагоните по мою душу, смысла вообще никакого нет. Поэтому, сыграем мы в догонялки. То есть, я побегу, а вы за мной, может и улыбнётся вам ваше счастье ментовское. И фраерка, дружка твоего, я тоже тут оставлю, не нужна мне в забеге обуза такая. Только радоваться не торопись, - посоветовал он. – Я вместе с терпилой этим, которого в подпол посажу, пару неплохих подлянок оставлю, что б жизнь вам не облегчать, так что выудить его оттуда не так просто будет. Короче, правила, мусор, тебе ясны. И не дёргайся особо, а то – передумаю.

Рябушкин немного помолчал.

-На что надеешься? - наконец поинтересовался он. – Возьму ведь тебя по любому. А если Пашку мочканёшь, так и я тебя сразу же…

-Не хвастайся раньше времени, начальник, - посоветовал Облом. – А вожатого твоего, я сказал, кажется, не трону. Ты, если дело моё читал, знать должен – не мокрушник я, это только в последний раз по-пьянке косяк вышел. Но и не зли меня, а то ведь сменю жизненные принципы-то… Короче, всё понял?

-Да, - ответил Рябушкин, - понял.

-Ну, вот и славно, - довольно ощерился железными коронками Облом.

Потом обернулся к медленно приходящему в себя Пашке:

-Ну, вот и твоя гастроль, вожатый. Ты уж не облажайся, не охота мне тебя мочить, сам не знаю почему. И прости уж, что так получилось…

Подтянув покачивающегося и тихо подвывающего от боли Пашку к дверям, Облом хлопнул того по плечу и несильно подтолкнул в спину:
-Ну, пошёл, воспитатель, не подкачай!

И Павел побежал. Побежал так, как, наверное, никогда раньше в жизни не бегал ни на школьных спартакиадах, ни на институтских, ни на заводских. Как не бегал от злых бабок, в садах которых по ранней молодости воровал яблоки, вдохновлённый идеалом всех нормальных детей того времени – Мишки Квакина, как не бегал от местного хулиганья, когда случалось заплутать по молодости в чужом районе, даже от стаи одичавших собак, на которую однажды "повезло" натолкнуться на заброшенной стройплощадке он не бежал с такой резвостью. Потому что понимал, что прав зек, не будут с ним мусора, хоть Рябушкин и друган, вроде, церемониться, прошьют очередью и потом ничего им не будет. Всё на зековскую хитрость спишется.

Поэтому, только ветер засвистел в Пашкиных ушах, когда он, перепрыгивая через поваленные стволы и уворачиваясь от колючих лапок можжевельника, ринулся прочь от заимки. И откуда только прыть то такая взялась?

-Шустрый зечара, - отметил довольно Рябушкин, - ну, да нашим легче. Вовчик, избушку проверь, только осторожно, чует моё сердце не звездел Облом насчёт подлянок, Пашку из подпола вызволяй. Олег, Лёха за мной. Зечара думает он бегать умеет хорошо, ну да мы его разубедим.

Олег с Лёхой энтузиазма, понятно, не высказали. Одно дело в форме в бронике и со стволом на рынке шорох наводить, а совсем другое во всей этой сбруе с беглым зеком по лесу наперегонки бегать. Не за тем, собственно, в Органы служить шли. Но ведь Рябушкин он начальник такой, с которым не очень-то и поспоришь. Да и Вовчик от поручения был не в восторге: наслушался в своё время о зековских примочках, когда бритвой в глаз плюют или самострелы всякие наставляют. Но служба она служба и есть.

То есть трое рванули за убегающим зеком, а Вовчик на цырлах начал подкрадываться к избушке. Кстати, ни Рябушкин, ни подчинённые его на кроссе не очень то и выкладывались, верно рассудив, что зек – это не спортсмен, дыхалка у сидельца, как и остальное здоровье, никакие, так что долго он подобный спринт не выдержит. Да и им в амуниции, реально, бежать несподручно. Так что зек пусть на рывке выкладывается, а они, не торопясь, аккуратно за ним последуют и тихо возьмут, когда он на колени рухнет, и воздух всей пастью глотать начнёт. Не в первой чай, случалось разное на службе, насмотрелись.

Вовчик, тот конечно, на измене круто сидел. Ну вот никак ему в избушку эту старинную заходить не хотелось. Шестое чувство что-ли, а, может, просто по жизни он отвагой особой не отличался, оттого и в ментовку служить пошёл, известно ведь, что "шобла зайцев валит льва". Всегда приятно за собой Власть чувствовать, а тут вот ведь незадача какая – зековским подлянкам про авторитет исполнительной власти не особо то и объяснишь. Так что пробирался к приоткрытой двери Вовик с особой осторожностью, приготовив и себя и АКС ко всяким неожиданностям нехорошим.

За приоткрытой дверью оказалось неожиданно пыльно и после яркого дневного света как-то особенно темно. Чисто городской житель Вовчик слыхал краем уха, что это помещение в избе называется то ли "сени", то ли "подклеть", то ли ещё как-то по-простонародному. Легче от этого не становилось, меньше всего хотелось сейчас Вовчику экзотики всякой пейзанской. Другое дело – подъезд, про них мы всё знаем, но выбирать не приходилось. Однако обошлось. Очень аккуратно проскочив тёмный закуток, Вова оказался перед дверью в большую комнату ("горница" что ли?). Осторожно зыркнув глазами по сторонам он не обнаружил ничего опасного: комната как комната, правда, запущенная очень, что не удивительно – хутор то давно брошенный. Так же, на одних носках, стараясь уподобиться коварным узкоглазым ниндзям, Вова, выставив вперёд поросячий носик АКС, шагнул в комнатушку. И тут же упал, как подкошенный, когда что-то неимоверно тяжёлое опустилось ему на голову как кара Божья.

Эх, безалаберность наша… Ну вот, что стоило Вовчику нацепить на башку вместо серой "пидарки" нормальную стальную каску, которую, кстати, и предусматривается носить рядо